Дома Миннигарей потребовал, чтобы дед рассказал ему все подробно с самого начала.

И старик долго и с увлечением рассказывал, как три дня они с собакой искали следы, как бесстрашно вела себя мать-оленуха, как Актырнак показала ему олененка, как, услышав свист, звереныш бросился в кусты… Это особенно нравилось Миннигарею, он счастливо смеялся и просил еще повторить.

Ложась спать, Миннигарей снова спросил:

— Дедушка, когда ты свистнул, он быстро побежал?

— Как ветер. Я глазом не успел моргнуть, как его уже след простыл.

— И он был весь желтенький?

— Точно, сынок: весь желтенький. Только мордочка и копытца черненькие.

Наконец мальчик уснул.

Во сне ему приснился желтенький олененок. Олененок был не один. Он нашел свою мать, и они вместе ходили по лесу и щипали траву.

На теплой печи уснул и усталый Биккужа-бабай. Лицо у него было спокойное. Он чему-то улыбался во сне.

1922 г.

Как продавали наши вещи

(В пору моего детства)

Перевела Н. Надеждина

I

Сколько лет прошло, но и сейчас мне слышится тоскующий голос отца:

— Надо заплатить сборы, отдать недоимки…

О чем бы ни шел разговор, отец сведет на свое.

— Надо заплатить, а чем? Ведь продать нечего. Богатым, им что? Раз, и заплатили! У них и стадо баранов, и много земли. Почему же они платят сборы наравне с нами, бедняками! Разве это справедливо?

Я, мальчишка, не знал, что такое «сборы» и «недоимки», но я хорошо знал, что мы — бедняки.

Один-единственный пестрый тюфяк, матрац, из которого вылезает шерсть, две маленькие подушки, небольшой коврик — палас, ветхий сундук, который того гляди развалится, да запаянный в нескольких местах самовар — вот и все наше имущество.

Почему же эти люди мучают моего бедного отца, требуют денег, которых у него нет?

Если бы у отца были деньги, у нас бы не болели бока по утрам, потому что мы спим на голых нарах, отец купил бы нам войлочную подстилку — кошму.

Если бы у отца были деньги, мы бы, ребята, не ходили бы в рубашках, на которых больше заплат, чем у меня пальцев на руках и на ногах. И все заплаты разного цвета: серые, черные, синие, желтые — смотря по тому, какой лоскут для починки найдется у матери в сундуке.

Пока мать чинит наши рубашки, мы должны лежать голые на печи.

Свесив голову с печки, я наблюдаю, как мать, растянув в руках рубашку, рассматривает ее на свет и вздыхает:

— Не знаю, как починить, насквозь светится. Дыра на дыре, негде иголку воткнуть!

Мне хочется сказать матери, что зря она занялась починкой: завтра ветхая ткань опять поползет. Но я молчу. Больше мне надеть нечего, рубашка у меня одна.

И матери тоже не во что переодеться. Когда она стирает свое единственное старое платье, ей приходится надевать отцовский чекмень. Однажды в таком виде ее застали соседи, и бедная мать, сгорая со стыда, спряталась за печку.

С тех пор, собравшись стирать, мать посылает нас, ребятишек, на улицу сторожить у ворот, чтобы никто посторонний не зашел в наш дом.

Если бы у отца были деньги, он купил бы матери хотя бы одно платье на смену.

Наши соседи богаче нас, они часто варят суп с мясом. Когда до нас доносится запах бульона, мы, ребята, шмыгаем носами, жадно вдыхая так вкусно пахнущий воздух. Эх, если бы нам хоть по глоточку горячего ароматного бульона, хоть по кусочку сочного мяса!

Ведь последний раз мы ели мясо месяц тому назад!

Если бы у отца были деньги, он купил бы мяса, и мы бы тоже ели сытный мясной бульон.

Отец не думает ни о мясном супе, ни о рубашках и платье, его одолевают грустные мысли:

— Раз я не уплатил сборы, не отдал недоимки, они придут и будут продавать наши вещи.

Я с удивлением смотрю на отца и спрашиваю:

— Как же можно продать самовар? Он нам нужен, мы каждый день пьем чай. И тюфяк — тоже нам нужен, он у нас один, мы на нем спим. Если продадут наши вещи, как же мы будем пить чай, спать и вообще жить?

— Продадут, продадут — уныло твердит отец.

Я все же думаю, что отец беспокоится напрасно. Я не могу поверить, что чужие люди продадут наши, нам нужные вещи. Это не может случиться.

И все же это случилось.

II

Утром мы, мальчишки, как обычно, играли на улице. И вдруг поднялась суматоха. Люди стали выносить из своих домов: кто мохнатую перину, кто пожелтевший тюфяк, кто залатанный самовар, кто почерневший от сажи котел-казан.

Сперва я подумал, что начался пожар. Но ни дыма, ни огня нигде не было видно.

И тогда я догадался, что приехали отбирать вещи у тех, кто не заплатил сборы и не отдал недоимки, и бедняки в отчаянии мечутся, стараясь припрятать самое необходимое.

Надо было предупредить своих. Я помчался домом.

Дома уже все знали. Отец, понурясь, сидел на лавке, обхватив голову обеими руками.

А мать, наклонившись над ним, шептала:

— Давай спрячем. Ну хотя бы тюфяк и перину. А то ведь они унесут. Говорят, уже целую гору вещей отобрали.

Но отец покачал головой.

— Никого в жизни не обманывал и обманывать не стану. Хотят уносить наши вещи — пусть уносят. Говоришь, целую гору вещей отобрали? Пусть бы их накрыла эта гора, чтоб они задохнулись под ней, чтоб она стала их могилой!

Я не стал больше слушать, выбежал на улицу и вместе с другими мальчишками вмешался в толпу, собравшуюся возле дома Хабир-агая.

Нам было страшно и любопытно. Толпа окружала подводу, груженную рухлядью, отобранной у неплательщиков-бедняков.

Грязные тюфяки, пожелтевшие облезлые кошмы, латаные-перелатаные самовары, казанки… Старые, жалкие вещи. Но кому-то они нужны и дороги. Бывшие их владельцы, мужчины и женщины, не могли оторвать от отнятого у них имущества печальных глаз.

Перед подводой, разговаривая со стражником, важно прохаживался староста Саляхи. На груди у него блестела медаль. Но нас, мальчишек, куда больше интересовала шашка, болтавшаяся у стражника на боку.

Двое десятских [3] вынесли из дома Хабир-агая казан, должно быть вынутый прямо из печки, и самовар и швырнули на подводу. Самовар, ударившись о край подводы, жалобно загудел.

И толпа в ответ тихо загудела.

Из дома с женой и